Демографическая модернизация в контексте общей модернизации России А. Вишневский Доклад на семинаре «Модернизация России: успехи, препятствия , перспективы» 26 марта 2009 г.

• Демографическая модернизация» - это переход («демографический переход») от извечного равновесия высокой смертности и высокой рождаемости к новому равновесию низкой смертности и низкой рождаемости.

• И по своей сути, и по своим последствиям она представляет собой подлинную революцию, которая кардинально обновляет, модернизирует тысячелетние социальные механизмы, управляющие воспроизводством человеческих поколений , а потому оказывает и огромное революционизирующее воздействие на жизнь общества .

• Демографическая модернизация – не следствие индустриализации, урбанизации, роста образования и других модернизационных перемен, а равноправная с ними часть общей модернизации.

• Она невозможна без них, а они невозможны без нее.

Два контекста демографической модернизации России

• Демографическая модернизация

• изменяет пространство человеческой жизни

• Доля городского населения , %

• Младенческая смертность

• (число умерших в возрасте до 1 года на 1000 родившихся)

• Ожидаемая продолжительность жизни,

• лет

• Доля детей, доживающих до 20 лет у разных поколений матерей, %.

• Сейчас до 20 лет доживает 97% родившихся мальчиков и 98% девочек.

• Среднее число девочек, которое необходимо родить, чтобы обеспечить простое замещение поколений

• Коэффициент суммарной рождаемости

• (число рождений на 1 женщину)

• Чистый коэффициент воспроизводства (число девочек, приходящих на смену поколению матерей)

• Средний размер семьи

• Доля трех возрастных групп в населении , %

• Отсроченная продолжительность рабочей жизни (от 20 до 60 лет) в годах

• Отсроченная продолжительность рабочей жизни (от 20 до 60 лет) в годах в % от максимально возможной (40 лет)

• Число лет, прожитых в нерабочих возрастах (до 20 и старше 60 лет) на 1 год в рабочем возрасте

Возраст, в котором ожидаемая продолжительность жизни равна 15 годам

• Меняется «расписание жизни людей», и это предъявляет новые требования к старым институтам

• Все должно поменяться:

• Семья

• Работа

• Образование

• Охрана здоровья

• Межпоколенная солидарность

• Секс

• Досуг…

• Этот список не имеет конца

• Опрос мужчин и женщин 18 лет и старше,

• Франция, 1984 год.

• «Какое из перечисленных событий в наибольшей степени изменило жизнь женщины на протяжении этого века?».

• появление противозачаточных таблеток - 34%;

• предоставление права голоса - 25%;

• доступ ко всем профессиям - 23%;

• предоставление права на аборт - 9%;

• либерализация развода - 4%;

• появление телевидения - 4%.

Средний возраст матери при рождении ребенка)

Доля внебрачных рождений, %

Доля женщин 1960-65 годов рождения, вступивших в первый брак к 25 годам, %

• Новая демографическая реальность требует нового человека и нового общества

Модернизация делает мир более сложным, дифференцированным и противоречивым , и человеку приходится осваивать новую картину мира и учится в нем жить. Этот мир уже не может быть понят с помощью нерасчлененных, неразъемных моделей, в которых представления о добре и зле, игре природных сил, правилах возделывания земли и семейных добродетелях слиты воедино , так что нельзя тронуть что-то одно, чтобы не рассыпалось все остальное.

• Все модернизационные изменения воздействуют на человека, на его психику, интеллект, эмоциональный мир , на его структуру личности, но каждый –

• по-своему.

• Промышленный переворот преобразует условия труда, требуя от человека более сложных специальных навыков, знаний и т.п .

• Урбанизация меняет характер общения людей, диктует большую анонимность и автономность поведения каждого. А это невозможно без более глубокой «интернализации» социальных норм , без замены внешнего контроля поведения – внутренним.

• Демографическая модернизация затрагивает глубинные, интимные пласты жизни человека, его частную, семейную жизнь, поэтому и преобразующее влияние ее , может быть, самое глубокое. Она касается каждого, от нее невозможно укрыться.

• Приводя к огромному продлению человеческой жизни, демографическая модернизация заставляет смириться с нею даже самых закоренелых традиционалистов.

• Разрывая единство сексуального, матримониального и прокреативного поведения , демографическая модернизация разрушает слитность картины мира даже у самых необразованных людей.

• Как и модернизация вообще, демографическая модернизация необыкновенно расширяет свободу индивидуального выбора. Но она и заставляет делать этот выбор буквально каждого человека, превращая его в агента модернизации.

• Демографическая модернизация слабо отрефлектирована, но именно она разрушает и разрушит последние бастионы традиционализма в современном мире.

Читайте Демоскоп Weekly, это способствует модернизации!

В последние десятилетия в демографической науке сложилась и обрела определённую популярность концепция т.н. «второго демографического перехода», на которой нам в нашем обобщающем анализе концепции демографического перехода хотелось бы остановиться отдельно, ввиду её специфического, обособленного от теории «остального» демографического перехода положения, а также ввиду того, что она представляет для нас интерес своей ценностной компонентой.

Авторами данной теории являются Р. Лестег и Д. Ван де Каа, к работам которых в её изложении мы и будем обращаться. К несчастью, нам не удалось найти самую первую работу, посвящённую второму демографическому переходу («Two demographic transitions?», Lesthaege & Van de Kaa, 1986), однако в нашем распоряжении оказалась вторая . В ней автор начинает с размышления о том, как в современной ему Бельгии неожиданно меняются репродуктивные нормы и ценности в уличной рекламе для водителей. И это изменение норм и ценностей оказывается ключевым в новом демографическом переходе, главной чертой которого оказывается снижение рождаемости ниже уровня воспроизводства (нарушая, таким образом, демографическое равновесие). Если в первом демографическом переходе, при его уже снизившейся рождаемости, нормы и установки продолжали оставаться ориентированными на семью и потомство, то во втором же они стали ориентированными уже на самореализацию самого индивида, ставящими его самого в центр его жизни. Ссылаясь на Лестега, Уилсона и Колдуэла, Ван де Каа обращает внимание на то, что в результате процессов урбанизации и индустриализации дети перестали быть источником дешёвой рабочей силы, но вместо этого стали сопряжены с большими издержками на своё воспитание, образование и, в принципе, содержание. Наряду с секуляризацией, освободившей человека от давления норм церкви, это, по его словам, выступило важным фактором снижения рождаемости. Но дальше - по мере того, как происходило накопление человеческого капитала, повышалось качество жизни и пары стали обретать возможность поддерживать высокое качество жизни в старости и без детей, а социальные нормы и ценности, предписывающие и толкающие на рождение детей, ослабли - полезность детей для родителей снизилась ещё сильнее. Для удовлетворения «эмоциональных» же потребностей стало хватать всего одного-двух детей. Всё более и более растущая ценность самореализации индивида, его стремление к независимости, к эмансипации от традиционных норм стали приводить к откладыванию многих действий демографического характера на более поздний срок. Анализируя последние тенденции в европейских странах, Ван де Каа приходит к мнению, что неотъемлемыми чертами второго демографического перехода, резко отличающими его от первого, являются снижение брачности и рост сожительств, а также доли детей в них рождённых, происходит сдвиг заключения брака и рождения первого ребёнка к более поздним возрастам, растёт интенсивность абортов, доля окончательно безбрачного и сознательно бездетного населения. Всё это вызывает большую озабоченность у пронаталистски ориентированной публики, которая не способна или не намерена понять, как индивиды могут предпочитать свою личную жизнь воспроизводству потомства.

демографический модернизация социальный

Обзор основных различий первого и второго демографического переходов в Западной Европе

Отметим также, что в демографической литературе можно неоднократно обнаружить критику теории второго демографического перехода (её приводит и сам Лестег в упомянутой выше работе) как перехода, являющегося лишь продолжением первого, но не самодостаточным переходом. Другим моментом выступает замечание, что теория демографического перехода не находит подтверждения во всемировом масштабе. Эти замечания, на наш взгляд, хотя и оппонируются Лестегом с приведением ссылок на соответствующие работы, не лишены оснований. Действительно, можно заметить, что корни второго демографического перехода имеют ту же природу, что и таковые первого. А Ландри в рассмотренной нами работе утверждает вещи, чрезвычайно близкие таковым у авторов теории SDT (SDT - second demographic transition, сокращение от «второй демографический переход»), также обращая внимание на небывалый уровень индивидуализма, снижения ценности детей и рождаемость ниже уровня воспроизводства. Он же также отметил и растущую значимость ценности экономической автономии женщин, и растущие намерения людей в области самореализации, путешествий.

Таким образом, действительно, на наш взгляд, имеет смысл рассматривать теорию второго демографического перехода как непосредственное дальнейшее естественное и закономерное продолжение первого, лишь ещё дальше уходящее в реализации намеченных ещё в первом демографическом переходе трендов роста индивидуальной автономии, гендерной симметрии, эмансипации человека от давления на него различных социальных институтов. С течением времени неизбежно происходит накопление человеком капитала, как материального, так и нематериального, в результате естественного хода научно-технического прогресса и его распространения, диффузии инноваций повышается качество жизни, растёт благополучие, расширяется осведомлённость человека о предоставляемых ему жизнью возможностях - в совокупности позволяя человеку реализовать то, к реализации чего он всегда стремился. Человек, фактически, победил смерть, но смерть была не единственным, что ограничивало человека: обретая к тому всё больше возможностей, человек избавляется от всё больших ограничителей, от которых хотел освободиться всегда, но смог - лишь в самое новейшее время. Ценностные изменения, утверждаемые во втором демографическом переходе, были неизбежны из-за самой природы первого: человек наконец-то принципиально получил контроль над своей жизнью, вопрос остался лишь за осознанием этого. Осознание же, вкупе с изменившейся эмпирической реальностью вокруг, приводит к переосмыслению ценностей и норм, которые - в соответствии с природой перехода - однажды начав меняться, в широком масштабе уже не могут вернуться на прежнее положение: мир, который предписывал то их состояние, уже не существует.

Механизм, каким как демографический переход запускает социально-экономические и ценностные трансформации, на наш взгляд, может быть грубо представлен следующим образом: снизившаяся смертность дала человеку принципиальную возможность управлять своей жизнью - осознание этой возможности привело к переосмыслению ценностей и, как следствие, к изменению поведения - изменение поведения изменило всё социальное и экономическое устройство (в т.ч. запустив процессы урбанизации и индустриализации), дав человеку новые возможности для управления своей жизнью, которые, в свою очередь, привели к новому переосмыслению ценностей и норм, которые опять изменили поведение и т.д.

Демографические результаты российского XX века противоречивы, огромные достижения соседствуют здесь с огромными провалами.

На одной чаше весов - успешное, пусть и с некоторым опозданием, включение в общемировой процесс демографического перехода, на другой - необычная инверсия его основных этапов, череда демографических катастроф, в результате которых падение рождаемости опережало снижение смертности. В итоге страна навсегда лишилась обычного в таких случаях прироста населения и подошла к завершающим стадиям перехода без всяких «демографических накоплений».

На одной чаше весов - быстрое и успешное, хотя и с упомянутой инверсией, прохождение многих ключевых этапов демографического перехода, на другой - остановка на полпути, явная незавершенность этой важнейшей социальной трансформации. В результате, с одной стороны - небывалое снижение смертности, удвоение продолжительности жизни, с другой - неспособность закрепить и развить успехи в борьбе со смертью, новое нарастающее отставание от «западных» стран по уровню смертности и продолжительности жизни и связанные с этим громадные демографические потери в мирное время.

На одной чаше весов - резкое повышение экономичности и социальной управляемости воспроизводства населения, ход которого теперь в гораздо меньшей степени зависит от неподконтрольной обществу смертности. На другой - использование доступного человеку контроля рождаемости для ее сокращения намного ниже уровня простого замещения поколений. В результате к концу ХХ века население России уже 35 лет не воспроизводило себя и не было никаких признаков изменения этой ситуации, а в последнем десятилетии века естественный прирост населения России стал отрицательным, и началась его прямая убыль.

На одной чаше весов - возникновение предпосылок невиданного расширения индивидуального демографического выбора и суверенитета институтов частной жизни - семьи, брака и т.п. - как объективное следствие демографического перехода, на другой - постоянные попытки тоталитарного и патерналистского государства или его рудиментов ограничить и такой выбор, и такой суверенитет. В результате - ослабление внутренних сил семьи или других институтов и форм организации частной жизни, их способности отстаивать свои интересы в конкуренции с другими социальными институтами в новых исторических условиях.

На одной чаше весов - небывалое ослабление бремени демографической необходимости и раскрепощающее влияние этих перемен на женщину и семью, на другой - неумение распорядиться этим историческим выигрышем, многолетнее стремление использовать его исключительно в интересах советской мобилизационной экономики. В результате - массовое вовлечение женщины в «общественное производство» практически наравне с мужчиной и блокировка развития современных семейных и феминистских ценностей, соответствующих новым, созданным демографической модернизацией возможностям.

Все эти противоречия, с которыми Россия подошла к началу XXI века, имеют двоякую природу. Одни из них обусловлены особенностями советской догоняющей модернизации.

Как и всякая догоняющая модернизация, она была основана, по крайней мере частично, на использовании уже готовых социальных и технологических достижений более продвинутых стран. Эти достижения заимствовались выборочно, фрагментарно, без того «социокультурного бульона», на котором они первоначально выросли. Поначалу казалось, что прививка желанных ростков модернизации к иному социокультурному и экономическому стволу прошла успешно, новое растение бурно пошло в рост, но когда оно выросло, оказалось, что оно не способно плодоносить. Именно так было со снижением смертности.

В советское время Россия довольно быстро прошла ранние этапы эпидемиологического перехода, когда главные успехи достигались за счет внедрения «сверху» заимствованных медицинских и санитарных технологий, новейших лекарств и т.д. Но дальнейшая модернизация процесса вымирания поколений, ведущая к оттеснению все большего числа смертей к более поздним возрастам, требовала изменений в массовом поведении населения, для которых еще не было необходимой социальной и культурной почвы, и никто не спешил ее создавать. Соответственно эта часть демографической модернизации в России, равно как и в других постсоветских и ряде «постсоциалистических» стран, осталась незавершенной.

В мире есть очень много стран догоняющей модернизации, которые находятся намного дальше от завершения демографического пере хода, чем Россия. Этим в решающей степени определяется вся общемировая ситуация, которая подталкивает к завершению демографической модернизации, несмотря на серьезные препятствия на этом пути. Но рядом с проблемами завершения демографического перехода стоят и другие, которые вытекают из противоречий иного рода и сохраняются и после того, как переход завершен. И эти проблемы, и эти противоречия тоже очень важны для России, но на этот раз они связаны с теми направлениями ее неравномерного перехода, на которых она продвинулась достаточно далеко.

Они не специфичны для России, а в большей или меньшей степени знакомы всем индустриальным и городским обществам, особенно тем из них, которые столкнулись в ХХ веке с тоталитаризмом, государственным или клерикальным давлением на частную жизнь граждан. Среди них несомненно главное место занимает характерное для всех постпереходных стран падение рождаемости ниже уровня простого замещения поколений и неспособность без миграционной подпитки не только обеспечивать демографический рост, но даже поддерживать численность их населения неизменной.

Положение усугубляется тем, что депопуляционные тенденции в развитых странах набирают силу на фоне стремительного роста населения развивающегося мира иза слишком медленного приспособления уровня рождаемости к быстро снижающемуся уровню смертности и резко выросшего коэффициента замещения поколений. И то, и другое - суровая реальность, с которой человечество вступило в XXI век. Она способна очень сильно повлиять на глобальный расклад сил, на соотношение мировых политических, экономических и культурных полюсов, на весь облик мира, в котором мы живем.

Любая страна, любое общество должны быть готовы к этим пере менам, с тем чтобы минимизировать возможные потери и увеличить возможные выигрыши. А для этого нужны трезвый взгляд на меняющийся мир и ясное понимание тех вызовов, на которые придется отвечать в нынешнем столетии.

Россия пытается найти свои ответы на эти вызовы, причем здесь довольно широко распространено мнение об исключительности российской демографической ситуации, равно как и об исключительности путей, ведущих к ее преодолению. Много говорится и пишется о «вымирании русского народа», о «демографическом кризисе» и чудесных способах выхода из этого кризиса. Вот несколько образчиков таких рассуждений.

«Предсказана этническая смерть, скорая демографическая катастрофа. Кто-то, может, и отчается. Но отчаяние - удел слабых. ...На грани национальной, в том числе и демографической, катастрофы русский народ был не единожды. Не единожды сокращалась его численность и бывал, казалось, подписан ему приговор. Но всякий раз он возрождался, множился числом. Народ русский обладает особыми метафизическими качествами, не укладывающимися в рациональное мышление, которые позволяли ему выходить с честью из самых трудных положений. И масштабы грозившей опасности удесятеряли его силы, энергию, жизнестойкость» (Гливаковский 1990: 136).

«Русскому народу, видимо, все же предстоит существенно увеличить свою численность… С нами Бог, и потому нам ничего не страшно...» (Антонов М. 1990: 16, 19).

В создание мифологии демографической исключительности России внес свой вклад и такой уважаемый ученый, как Питирим Сорокин, не очень компетентно, а потому излишне оптимистически оценивавший демографическое состояние России после катастроф первой половины ХХ века. «Население Советского Союза, - писал он, - удивительным образом пережило эти демографические катастрофы и занимает в настоящее время третье место среди населения всех стран... Такое почти чудесное восстановление после катастрофических потерь населения происходило несколько раз в истории русской нации. Это иллюстрация к тому, что я определяю как „огромную жизнеспособность“ и „упорство“ данной нации» (Сорокин 1990: 473–474).

П. Сорокин не проводил различия между «русской нацией» и населением СССР и к тому же пользовался недостаточно корректными показателями, что и привело его к умозаключению о почти чудесном исцелении русской нации. Наш анализ российских демографических реалий ХХ века не дает оснований видеть в них ничего чудесного, ничего такого, что нельзя понять умом или измерить общим аршином. Демографическая эволюция России находилась в русле хорошо понятных мировых тенденций. Политические и экономические особенности советского пути развития наложили глубокий отпечаток на ход демографической модернизации, в чем-то затормозили ее, а в чем-то, может быть, и ускорили, но в главном не вывели Россию из общемирового и даже общеевропейского русла.

Двигаясь именно в этом русле, Россия подошла к своему нынешнему бедственному демографическому состоянию, которое одних заставляет верить в чудо, а других подталкивает к поиску более реалистических путей выхода из демографического тупика.

НЕ РАЗМНОЖАЙТЕСЬ И НЕ ПЛОДИТЕСЬ!
Ольга Балла

Демографическая модернизация России, 1900-2000г. Под ред. А.Г. Вишневского. - М.: Новое издательство, 2006, 608 с.

Книга подводит итоги грандиозного, многолетнего проекта, предпринятого коллективом исследователей во главе с руководителем Центра демографии и экологии человека Анатолием Вишневским: написать демографическую историю России ХХ века. Представить ее как органическую часть истории страны вообще и в единстве со всемирной историей. До сих пор подобные попытки не предпринимались.

При советской власти на то, ясное дело, были идеологические причины (многие цифры просто скрывались). Но идеология с ее причинами никуда не делась и позже - разве идеологемы стали другими. Отсюда - еще одна, не менее трудная задача: представить историю российских демографических трансформаций как можно более объективно. Этого у нас тоже еще не делали.

ХХ век выбран потому, что он стал временем радикальных перемен во всем устройстве жизни - не только для России. В сердцевине этих процессов - демографическая модернизация: часть общей модернизации страны, превратившейся за исторически короткий срок "из аграрной, крестьянской, сельской, малограмотной в промышленную, городскую и высокообразованную". Но это - и часть всемирного "демографического перехода": он начался в Европе в конце XVIII века и идет до сих пор.

Причина - одно из главных достижений Нового времени: снижение смертности. От начала мира, чтобы род человеческий не прекратился, высокая смертность обязательно должна была уравновешиваться высокой рождаемостью. Этому служили специально выработанные социальные механизмы; это определяло отношения между полами, смысл любви, брака, семьи, жизни, смерти. Моральные нормы и ценности. И в конечном счете тип личности.

Победа, пусть относительная, над смертью привела к падению рождаемости, к старению населения и сопровождалась ростом чувства ценности, исключительности человеческой жизни.

Мы начали позже Запада лет на сто. Но двигались - и продолжаем двигаться - в том же направлении, что и мир в целом.

При всех российских особенностях и катастрофах, утверждают исследователи, с нами не произошло ничего такого, что принципиально отличало бы здешние демографические процессы от мировых. Революции, террор, голод, войны лишь наложили на это своеобразный отпечаток - но не могли изменить траектории движения.

Книга наносит удар по некоторым устойчивым представлениям, которые разделяют с массами и многие профессионалы. Среди них и то, что во всем виноваты большевики и если бы не они, мы бы сейчас процветали. Не поздоровилось и той "очевидности", согласно которой причина нынешнего демографического упадка - крах Союза и постперестроечное запустение. Но есть и еще вывод, принять который куда труднее: никакими сознательными усилиями, никакой "правильной" политикой с нынешним бедственным демографическим состоянием России не справиться. Таковы исторические закономерности. В снижении рождаемости "виноваты" они, а не злая воля "демократов", не падение нравов, не забвение истинных ценностей. Даже не бедность: "У богатых меньше детей, чем у бедных… - цитирует Вишневский американского публициста Патрика Бьюкенена. - Чем богаче становится страна, тем меньше в ней детей и тем скорее ее народ начинает вымирать". Это не ошибка, которую можно исправить "пропагандой национальной исключительности" русского народа, как советует Александр Дугин, или финансовой поддержкой семей с детьми, как предлагает наш президент. "Нынешняя демографическая ситуация в большинстве промышленно развитых, городских обществ" - а Россия такова! - "и в мире в целом крайне неблагоприятна и чревата опасными последствиями". Но это - "следствие европейского выбора, сделанного столетия назад": индивидуализма и высокой ценности отдельной человеческой жизни.

И что дальше?

Авторы дают три прогноза. По первому из них - население мира продолжит расти и в конце XXI века превысит 14 миллиардов человек. (Напомним, на протяжении почти всей истории оно не достигало и миллиарда.) По второму - к середине столетия демографический взрыв в основном завершится, и наша численность стабилизируется на уровне, близком к 9 миллиардам. По третьему, уже после 2040 года она, едва преодолев планку в 7,5 миллиарда, начнет падать, чтобы к концу ХХIII века дойти до 2,3 миллиарда.
Оптимален третий путь. Два других - неминуемый коллапс: таких антропогенных нагрузок природные системы жизнеобеспечения планеты не выдержат. Стимуляция рождаемости, предлагаемая консервативными утопистами и у нас, и на Западе, - путь в тупик. Как и ограничение иммиграции.

ХХI веку предстоит стать, считают демографы, веком падения рождаемости и роста межгосударственной миграции - в основном из бедных перенаселенных стран в богатые, недонаселенные. Именно это может ослабить мировой демографический дисбаланс и связанные с ним проблемы. Правда, неминуемо создаст новые. Напряжения и конфликтов не избежать - к ним надо быть готовыми.

Цифры - лекарство от утопий. Горькое. Не всем захочется принимать. Не на всех подействует. Но важно уже то, что оно есть.

По материалам: НГ Ex Libris 2006

Книга, подготовленная коллективом исследователей под руководством крупнейшего российского демографа Анатолия Вишневского, представляет собой первый масштабный опыт осмысления противоречивой демографической истории России XX века. Авторы видят ее как историю демографической модернизации, в корне изменившей многие важнейшие стороны частной и публичной жизни россиян, но все еще остающейся незавершенной. Детальное исследование огромного статистического материала, представленного в книге в нескольких сотнях графиков и таблиц, позволяет показать, как и почему в течение последних ста лет менялось матримониальное, прокреативное, сексуальное, семейное и жизнеохранительное поведение жителей России и в чем сегодня сказывается незавершенность этих перемен.

Время демографических перемен. Избранные статьи Вишневский Анатолий Григорьевич

III. Демографическая модернизация в контексте общей модернизации

Новые задачи социального управления демографическими процессами. Нет ни одного демографического параметра, в изменении которого Россия не следовала бы за западными странами, но часто – на почтительном расстоянии, после долгих колебаний, преодолевая внутреннее консервативное сопротивление. Вообще говоря, такое сопротивление неизбежно и даже небесполезно, оно удерживает от поспешных шагов, бездумного следования сомнительной моде и т. п. Но гири консерватизма не должны быть слишком тяжелыми, он не должен превращаться в государственную политику и неосмотрительно блокировать перемены, которые могут оказаться и весьма плодотворными. Ведь страны, относительно спокойно принявшие новации «второго демографического перехода», отличаются от России не только тем, что в них проводятся гей-парады и не запрещается бой быков. Они намного опережают Россию по производительности труда, уровню и качеству жизни, ее продолжительности. Нет ли здесь связи? Можно ли одновременно модернизировать одни стороны социального бытия и тормозить модернизацию других? Даже если принять далеко не бесспорные представления о потерях, которые несет общество, отказываясь, скажем, от «традиционных семейных ценностей», нельзя не видеть и его приобретений. Чего стоит одно только изменение гендерных отношений, восстанавливающее в правах половину рода человеческого.

Мне уже приходилось как-то цитировать слова А. Хомякова, надеявшегося на то, что «мы будем продвигаться вперед смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории Церкви и законов ее – светил путеводительных для будущего нашего развития и воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени». Может быть, в первой половине XIX столетия в России «открытия Запада» еще могли казаться случайными, а идея об их избирательном заимствовании и перекройке на свой манер – убедительной. Но к XXI в. накопилось достаточно данных, заставляющих усомниться в таком взгляде на перспективы отечественной истории и попытаться увидеть модернизацию, в том числе и российскую, как закономерный целостный процесс, в котором все взаимосвязано.

Главные события модернизации совершаются не на заводах и фабриках, не на биржах и в банках, не в медицине или атомной физике, не в парламентах и политических партиях, хотя там и происходит очень многое. Главное, что модернизируется, – это сам человек, человеческая личность. Ее внутренняя дифференциация, ее усложнение – главный обобщающий результат всех модернизационных перемен. Потому они и порождают культурные проблемы и конфликты, тем более острые, чем быстрее протекает модернизация: она требует смены культурной идентичности, почти невозможной на протяжении одной жизни и в любом случае очень болезненной. Разные составляющие этой идентичности меняются с разной скоростью, целые поколения живут на культурном перепутье, переживая внутренний разлад.

Это сказывается даже на таком, казалось бы, бесспорном по своему смыслу процессе, как снижение смертности. «Первая эпидемиологическая революция», если воспользоваться терминологией М. Терриса, была в России «революцией сверху». Она не требовала глубокой перестройки всей поведенческой мотивации большинства людей, и это дало о себе знать, когда такая мотивация приобрела первостепенное значение в развитии «второй эпидемиологической революции», а общество оказалось к этому не готовым.

В странах пионерной модернизации события развивались иначе. Там и ранние этапы эпидемиологического перехода требовали изменений в массовом поведении, медицинские нововведения накапливались постепенно и столь же постепенно осваивались населением. Как отмечает один из исследователей, в XIX столетии на Западе, по мере распространения буржуазных домохозяйств среднего класса, женщины из этого социального слоя приобрели роль «домашних менеджеров», которые первыми приняли на себя ответственность за то, чтобы вводить в практику потоки новых медицинских и санитарных советов.

Нечто подобное, видимо, происходило и в период развития капитализма в России, и тогда это было не «инструментальным», а глубинным социальным феноменом, сопровождавшимся неизбежным в таких случаях культурным конфликтом. Он хорошо описан в знаменитом рассказе Льва Толстого «Крейцерова соната». Герой рассказа Позднышев воплощает полное неприятие всех перемен, затронувших в ту пору семейную жизнь нарождавшегося в России среднего класса. В конце концов, он убивает свою жену, которая, по его мнению, слишком далеко зашла в неуважении к тому, что он считал образцом семейной жизни. Среди прочих обвинений, которые он ей предъявлял, было и то, что она слишком заботилась о здоровье своих детей и слишком доверяла врачам. «Предполагается, что болезнь можно лечить и что есть такая наука и такие люди – доктора, и они знают. Не все, но самые лучшие знают. И вот ребенок болен, и надо попасть на этого самого лучшего, того, который спасает, и тогда ребенок спасен <…>. И это не ее исключительная вера, а это вера всех женщин ее круга, и со всех сторон она слышит только это: у Екатерины Семеновны умерло двое, потому что не позвали вовремя Ивана Захарыча, а у Марьи Ивановны Иван Захарыч спас старшую девочку <…>. Как же тут не мучаться и не волноваться всю жизнь, когда жизнь детей, к которым она животно привязана, зависит от того, что она вовремя узнает то, что скажет об этом Иван Захарыч. А что скажет Иван Захарыч, никто не знает, менее всего он сам, потому что он очень хорошо знает, что он ничего не знает и ничему помочь не может, а сам только виляет как попало, чтобы только не перестали верить, что он что-то знает». По мнению Позднышева, если бы жена его «была совсем человек, то у ней была бы вера в бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: “Бог дал, бог и взял, от бога не уйдешь”. Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей вне власти людей, а во власти только бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала».

Понятно, что все эти рассуждения – не личная позиция литературного персонажа, а отражение определенных культурных установок и стереотипов, причем в эпоху, когда их время уже заканчивалось. Изменившиеся условия, новые открывшиеся возможности требовали и новых стереотипов жизнеохранительного поведения, более активного и просвещенного, основанного, в частности, и на доверии к медицине, которая сумела доказать, что теперь она кое-что все-таки знает. Однако человеку, воспитанному на старых образцах, трудно принять новые, и он противодействует им, как может. Если подобное отторжение «новых веяний» способно вызвать даже стремление сделать более защищенной жизнь детей, то какой реакции можно ожидать в ответ на современные изменения семьи и брака?

Морализирующее сознание стремится истолковать все происходящие перемены в терминах порока и добродетели, тогда как реальная проблема, которую приходится решать модернизирующемуся обществу, заключается в том, как приспособиться к лавине нововведений, сопровождающих модернизацию, и овладеть новым, невиданным прежде разнообразием.

При этом одной из центральных становится проблема взаимоотношений индивида и общества, которую можно еще назвать проблемой социального управления индивидуальным поведением. Как и всякое управление, оно подчиняется закону необходимого разнообразия («закон Эшби»: разнообразие управляющей системы должно быть не меньше разнообразия управляемого объекта). Усложнение человека и форм его поведения делает неэффективной прежнюю систему управления и, в свою очередь, требует ее усложнения – управлять сложным объектом простыми методами невозможно. В той мере, в какой эта задача решается в ходе модернизации, найденные решения затрагивают все виды социального поведения, демографическое поведение – лишь частный случай, правда, очень важный в силу всеобщности и экзистенциального характера демографических процессов. Но важно подчеркнуть, что если найдены новые принципы управления, то они должны получить всеобщее распространение и затронуть все виды поведения.

От ценностно-рационального к целерациональному поведению. К настоящему времени накоплен немалый опыт попыток повлиять на демографические процессы, с тем чтобы направить их течение в желаемом направлении. Для этого используются рычаги законодательства, пропаганды, церковной проповеди, даже рекламы. Предполагается, что субъект такого влияния – законодатель, церковь и т. д. – заранее знает «цель» демографической эволюции, знает «как надо». Скорее всего, такое предположение ошибочно, знать заранее цель развития невозможно, целеполагание встроено в сам процесс эволюции.

Механизмы социального управления не создаются искусственно, а вырабатываются и изменяются в поисковом процессе самоорганизации социальных систем. Судя по всему, адаптация этих механизмов к новой сложности объекта управления, нараставшей на протяжении нескольких столетий Нового времени, выразилась, прежде всего, в смене преобладающего типа мотивации индивидуального поведения.

Еще Макс Вебер выделил несколько типов «социального действия», различающихся своей мотивацией. Центральное место среди них занимают два типа: ценностно-рациональное и целерациональное действие. Первое характеризуется тем, что человек действует «невзирая на возможные последствия, следует своим убеждениям о долге, достоинстве, красоте, религиозных предначертаниях, благочестии или важности “предмета” любого рода. Ценностно-рациональное действие… всегда подчинено “заповедям” или “требованиям”, в повиновении которым видит свой долг данный индивид». Напротив, «целерационально действует тот индивид, чье поведение ориентировано на цель, средства и побочные результаты его действий, кто рационально рассматривает отношение средств к цели и побочным результатам и, наконец, отношение различных возможных целей друг к другу». Воспользуемся классификацией Вебера для анализа интересующих нас перемен, не забывая, конечно, что речь идет об идеальных типах, которые никогда не встречаются в чистом виде.

Хотя оба типа социального действия могут соседствовать друг с другом, а также и с другими его типами, выделенными Вебером, – действиями под влиянием аффекта или длительной привычки, – судя по всему, соотношение их на протяжении истории очень сильно меняется. Нетрудно видеть, что ценностно-рациональное действие приспособлено к относительно простой социальной реальности, в которой можно заранее предвидеть ограниченное число возможных ситуаций, просчитать их наиболее вероятные, повторяющиеся последствия и сформулировать раз и навсегда данные предписания, заповеди оптимального поведения на все случаи жизни. Человеку остается только, «невзирая на возможные последствия», следовать этим готовым заповедям. Второй же тип – целерациональное действие – гораздо больше соответствует новой сложности мира, ибо позволяет гибко ориентироваться в бесконечном многообразии возникающих и быстро меняющихся ситуаций, предвидеть их неповторимые последствия и учитывать их при принятии решений, всякий раз индивидуальных. Поэтому для прошлых эпох было характерно безусловное преобладание ценностно-рациональной мотивации – следование канону, традиции, религиозной заповеди, что очень сильно ограничивало свободу индивидуального выбора. Одно из главных достижений модернизации – переход к преобладанию целерациональной мотивации, что влечет за собой признание права человека на свободный выбор в очень многих областях его жизни, в которых прежде такой выбор был недопустим.

Смысл целерационального действия не может быть правильно понят, если не учитывать крайне важного замечания Вебера: «выбор между конкурирующими и сталкивающимися целями и следствиями может быть, в свою очередь, ориентирован ценностно-рационально – тогда поведение целерационально только по своим средствам». Мир, в котором преобладает целерациональное действие, – это отнюдь не мир без ценностей, мир «вседозволенности» и т. п. Целерациональное поведение точно так же направляется общественными ценностями, как и ценностно-рациональное, но только не путем жестких внешних предписаний и под контролем внешней цензуры, а путем интериоризации ценностей и ориентированного на них свободного выбора. Традиционный человек усваивает строгие правила поведения, которые ему дает носитель ценностей – пророк, государь и т. п., – и следует им под контролем государственной власти, церкви, соседской общины. Современный человек усваивает ценности непосредственно, становится их носителем и сам сверяет свое поведение с ними, не оглядываясь на внешнюю цензуру. Он получает не только право выбора, но и ориентиры выбора, которые всегда при нем, подобно компасу, делающему возможным автономное свободное плавание в мире нового разнообразия. Можно предположить, что при этом мотивационная роль ценностей не только не ослабевает, но, напротив, возрастает.

Традиционная семья претендует на объединение всех ценностей в одном пакете: прочность брака, экономическая безопасность, супружеская любовь, сексуальное удовлетворение, рождение и воспитание детей, семейная солидарность. Этот список, вероятно, можно продолжить, но одного взгляда на него достаточно, чтобы понять: все сразу может и не получиться. С милым рай и в шалаше – но тогда не достигается экономическая безопасность. Жизнь с богатым, но нелюбимым мужем тоже не соответствует образу идеальной семьи. Вступают в противоречие чадолюбие в традиционном понимании (чтобы детей было много) и воспитание детей – средняя современная семья и экономически, и эмоционально, и по балансу доступного времени может дать надлежащее воспитание и образование лишь ограниченному числу детей, чадолюбие в современном понимании требует ограничения числа детей, но б?льших инвестиций в их воспитание. Буквально на каждом шагу своего жизненного пути современному человеку приходится делать выбор в условиях, когда сами ценности дифференцированы, и общество отвечает на эту ситуацию созданием гораздо более богатой, чем прежде, палитры вариантов выбора, рассчитанной на человека, вооруженного «встроенными» ценностными ориентирами. Это вовсе не уступка «вседозволенности», это – переход к новому типу управления социальным, в том числе демографическим и семейным, поведением в условиях не поддающегося перечислению множества возможностей. В этих условиях только такое управление и отвечает требованию закона необходимого разнообразия.

Демографическая модернизация и социальная структура. Соответственно можно сказать, что успехи модернизации – как общей, так и демографической – зависят от способности общества перейти к целерациональной мотивации поведения, от уже достигнутой ее распространенности, от темпов, которыми она продолжает распространяться. Но сама эта способность тоже имеет свои детерминанты, во многом определяется социальной структурой общества. Ни крестьяне, ни вчерашние крестьяне, лишь недавно превратившиеся в городской пролетариат, не готовы к тому, чтобы полностью расстаться с привычной ценностно-рациональной мотивацией. Только средние городские слои, и то, скорее всего, не в первом поколении, образуют ту массовую группу населения, которая, благодаря пребыванию с детства в сложной городской среде, благодаря своему образу жизни, образованию, информированности, окончательно порывает с ценностно-рациональным поведением.

Не удивительно, что на Западе главными носителями целерационального поведения выступали представители все более массовых средних городских слоев. На протяжении столетий превращения Европы из сельской в городскую никогда не было недостатка в критике городских пороков, к которым относилось и «сознательное», «расчетливое» (в терминах Вебера – «целерациональное») поведение со стороны защитников уходящей крестьянско-дворянской аграрной цивилизации. Но когда пришло время, средние городские слои не только сами оказались подготовленными к выработке и усвоению новых поведенческих стереотипов, в том числе и новых норм и ценностей жизнеохранительного, прокреативного, матримониального, сексуального поведения, но повлияли на поведение и других слоев общества, стали образцом для них.

В России XX в. условия формирования этих слоев были такими, что они не смогли до конца освоить новые принципы целерационального поведения, а тем более передать их другим. Конечно, урбанизация советского времени не могла не привести к созданию достаточно мощных городских слоев, которые по многим параметрам напоминали европейский или американский средний класс. Но эта урбанизация была слишком стремительной, «инструментальной», как и вся советская модернизация, она во многом осталась незавершенной, что способствовало долговременному сохранению промежуточной, маргинальной социальной структуры. Почти весь XX век российские города заполняли вчерашние крестьяне. Незадолго до распада СССР, по переписи 1989 г., поколения с преобладанием городских уроженцев составляли всего 41 % населения России, значительная их часть была детьми. Города, сами еще не очень развитые, просто не успели «переработать» свое новое население. Не удивительно, что главным проявлением незавершенности советской модернизации как раз и стала незавершенность формирования городского среднего класса. Он до сих пор остается недоделанным, промежуточным, все еще несущим в себе исторический конфликт между традиционализмом и модернизмом, подобно господину Позднышеву, одетому, как пишет Толстой, «в старое от дорогого портного пальто», под которым, «когда он расстегивался, видна была поддевка и русская вышитая рубаха».

Разумеется, сегодняшнее население страны далеко не то, каким оно было в начале XX в., позиции ценностно-рационального поведения россиян за последнее столетие были основательно подорваны. Об этом, в частности, свидетельствует повсеместное распространение внутрисемейного регулирования деторождения, типичный пример целерационального поведения. Но непомерное число абортов или разводов, да и высокая российская смертность говорят о том, что индивидуальная рациональная предусмотрительность, рассмотрение отношения средств к цели и побочным результатам остаются не самым сильным местом наших соотечественников, во многих случаях они действуют «по образцу», не слишком задумываясь о последствиях.

Впрочем, есть веские основания рассчитывать на то, что это промежуточное состояние российского общества достаточно скоро будет преодолено. Россия сейчас находится на таком этапе развития, когда формирование средних городских слоев входит в свою зрелую фазу. Превышение городских уроженцев над сельскими среди родившихся впервые отмечено в России в 1962 г., в 1983 г. их доля в общем числе родившихся впервые превысила 70 %, с каждым годом нарастала и их доля в населении. В 1990?е годы я писал, что «уроженцы городов скоро станут несомненным большинством народа». К переписи населения 2002 г. к поколениям с преобладанием городских уроженцев относились все россияне в возрасте до 41 года, их доля в населении достигла 58 %, процесс вытеснения «сельских» поколений «городскими» продолжается.

Из рис. 10 видно, как менялась доля городских уроженцев среди женщин в возрасте 20–24 года с 1984 г. За четверть века эта доля выросла с 50 до 70 %, причем б?льшая часть роста пришлась на первую половину периода. Могло ли это не сказаться на демографическом поведении этой важнейшей демографической группы? Маловероятно.

Рисунок 10 – лишь одна из многих возможных иллюстраций тех перемен, которые, независимо от чьей бы то ни было воли, формируют меняющийся социальный облик новых поколений россиян. Конечно, социальная динамика не определяется только изменением тех или иных структурных пропорций, многое зависит от общих параметров социального развития, соотношения модернизационных и контрмодернизационных сил в обществе и т. д. Но и недооценивать структурные изменения, особенно когда речь идет о таких фундаментальных сдвигах, как изменение соотношения городского и сельского населения – одна из главных «осей» модернизации, – не следует.

Именно расширяющиеся городские поколения стали главным мотором «второго демографического перехода» в России, развернувшегося в последние десятилетия, а он еще в большей мере, чем предшествовавшее ему снижение рождаемости, говорит о «рационализации» массового поведения, основанного на свободном выборе. Отход от классических семейных форм пугает моралистов, но что они могут предложить взамен? Выше говорилось о том, что модернизация семейной жизни – поисковый процесс, и она, скорее всего, не завершена еще нигде. Тем более не завершена она в России – как потому, что началась здесь сравнительно поздно, так и потому, что не раз наталкивалась на искусственные препятствия. Нужно ли в очередной раз блокировать этот поиск? И возможно ли это? Модернизация семьи будет продолжаться, остановить ее невозможно, потому что она опирается на конкурентные преимущества новых семейных форм, пусть иногда и спорные.

Рис. 10. Доля городских уроженцев среди женщин в возрасте 20–24 года в 1984–2009 гг.

Но она будет продолжаться еще и потому, что демографическая модернизация – часть общей модернизации, создающей очень сложную, внутренне разнообразную социальную среду, в которой можно существовать только при условии полного обновления, читай усложнения, всех механизмов взаимодействия индивида и общества. Это обновление не может обойти стороной демографическую сферу, одну из главных сфер человеческого бытия.